С трудом отпускает, позволяя им повиснуть.

Рывком раздираю уже и так превратившееся в ошметки платье.

И с шумом выдыхаю сквозь зубы, — нет, ничего. Не повредили, не били, — только яркие, алые полоски на коже, что от веревок остались, — но и за это я бы свернул пару челюстей.

— В душ горячий и мазью сейчас намажу, — снова подхватываю на руки. — Ну, ты чего? — скребет ногтями по моей груди, — судорожно, — точно, как котенок.

Опускаю лицо к ее, — и снова, будто пощечину мне дали. Хлесткую. Обжигающую, — опять этот ужас, такой, что ножом меня режет.

— Ты что думаешь, — я тебя наказывать сейчас буду? За то, что сбежала?

Шумный выдох и цепкий взгляд прожигающий до самого нутра блядской фиалки. Будто царапает, — не ноготками, бархаткой своей, — но так, блядь, царапает, что внутри снова ярость клокотать начинает.

— Сказал же, — снова сжимаю челюсти, мысленно херача кулаком по стене. — Сказал тебе уже.

Кивает, снова прикрыв глаза, — но чувствую — не верит. Напрягается, ждет, боится.

Опускаю обратно на постель, — и тут же отползать от меня начинает, в стену вжимается, — и опять, на хрен, этот ужас.

— Не стану я тебя наказывать, — вздыхаю. — Или? Ты что думаешь, — я тебя сейчас брать, что ли, буду?

Дааааааа…. Даже волосы въерошиваю, ловя новый взгляд. Вот этого, — именно этого она, блядь, и боится на самом деле! Кто? Шалава, девчонка, которую собирались совсем недавно под голодных и злых охранников Маниза подложить, на всех пустить, скопом, разом, одновременно, — боится, блядь, секса со мной! Охиреть просто.

— Не собираюсь даже, — хмыкаю, красноречиво опустив глаза на ее сбитые коленки. — Я слишком брезглив, чтобы такое мне захотелось брать. Восстановишься, на человека похожа станешь, — тогда, возможно… Я своих слов, Фиалка, не меняю. Сказал — сама придешь и умолять меня будешь. И тогда — еще подумаю, — захочу тебя оставить или обратно в «Звезду» отдам. Думай, чего на самом деле бояться нужно. Думай, мелкая. Мазь тебе принесут.

Чувствую, как раздуваются ноздри, выхожу из ее конуры, снова хлопнув дверью. И таки херачу кулаком по стене, — до сбитых, блядь, костяшек.

Я же, блядь, — опять, по-человечески, — да с каких бы херов мне вообще с ней возится? Что, блядь, с этой девкой не так?

— Наташа, мазь в подвал девчонке принеси, — бужу свою экономку. — И еды горячей. И отвара успокающего, с мятой.

И, хоть клокочет все внутри, а усмехаюсь, добираясь до своей комнаты.

Точно, блядь, — фиалка. А я какого-то хера цветочником вдруг стал. Поливаю ее, чтобы росла и расцветала. А она — капризничает.

Мать моя фиалки разводила, — сортов сто у нее их, наверно, было. Всегда помнить буду, как она из клизмы их поливала, чтобы, не дай Бог, на листья или лепестки не попасть или не капнуть куда-то больше, чем нужно. Температура воды даже для каждого цветка своя была, особенная. Возилась с ним, воду эту грела, градусником температуру проверяла, переносила их, капризных, то на свет, то в прохладу. Со мной так не носилась, как с ними.

Семейное у нас это, что ли, — страсть к нежным и таким вредным фиалкам? Похоже, таки да…

И даже сквозь сон вижу эти сумасшедшие глаза, кожу нежную, губы, что безумно манят, запах ее чувствую, — как будто она рядом. И просыпаюсь со сжатыми до хруста кулаками. Ярость разрывает за то, что с ней сделали. А еще — за то, кто она на самом деле. И на себя, — что отогнать ее не могу. Изнутри у себя откуда-то. Не могу, — хотя и впускать не должен был.

— Наташ, как там девчонка? — еще не поднявшись, тянусь к телефону.

— Все в порядке, Андрей Владимирович, — слышу бодрый голос экономки. Давно, значит, поднялась и уже к ней успела сходить. — Не ест пока, правда, но в остальном — здорова. А синяки очень быстро сойдут.

— Кофе мне принеси, — вздыхаю. Не о том мои первые мысли по пробуждении быть должны. Не о какой-то там девчонке, а о важном. Хотя… Вроде как ответственность за нее несу, раз уж она — моя. Как за питомцев своих, точно такую же. Наверное, отсюда и это необъяснимое беспокойство. Ну, раз все в порядке, можно и делами, наконец, заняться.

Глава 49

Вера.

Это был шок.

Должно быть — самый тяжелый из всего, что мне пришлось пережить за последнее время.

Именно сейчас, когда я вырвалась, когда вдохнула полной грудью первый глоток свободы, — так глупо, так нелепо попастся!

А, может, в этом и было очередное, изощренное издевательство этого монстра, — дать мне сбежать, позволить поверить, что весь мой кошмар, весь ужас пленницы, его игрушки, с которой он делает все, чего ему хочется, — позади, и именно в этот самый момент меня и вернуть?

Задыхалась, очнувшись.

Ощущая удушье от мешка, накинутого на голову.

Попыталась закричать, дернуться, — но только получила толчок под ребра.

Как же это? Как же так?

Средь бела дня, в людном парке, — вот так запросто похитили человека, унесли, посадили, — нет, бросили, в машину, — и ничего?

Ну, да.

Похоже, этим монстрам — все позволено.

Нет на них управы, — и все будут молчать.

Даже, наверно, если бы убивать меня при всех начали или насиловать, — слова бы никто и не сказал.

— Куда вы меня везете? — тихо, с отчаянием, уже и кричать не пытаясь, — не поможет. Ничто не поможет.

Хотя, — зачем спрашвать? Наверняка — к нему, обратно, — куда же еще? Кто мог вот так еще поступить, да и кому бы я еще была нужна? Больше некому…

— Узнаешь, — новый толчок под ребра, — и я затихаю.

Лучше молчать, — все равно ничего не скажут. Не злить еще сильнее. Хотя…

Кажется, я этим побегом уже подписала свой смертный приговор.

Вряд ли меня теперь станут насиловать или заставлять его ублажать, — сразу к крокодилам своим бросит, и думать не станет. Может, даже и не придет посмотреть на то, как его зеленые друзья человеком живым питаются.

Но… Когда меня, грубо подняв, куда-то понесли, а после резко швырнули на пол, содрав с головы мешок, я обомлела.

Та же комната, в которой меня тогда чуть не изнасиловали охранники Маниза! И… Тот же охранник, с перекошенной, сальной улыбкой и глазами, горящими сумасшедшей похотью.

— Нет! — выдохнула одними губами, — голос тут же пропал, горло сдавило настолько, что даже вдох дался с трудом. — Только не это! — тело все сжалось и взорвалось ужасом одновременно. Господи, да уж лучше бы — к крокодилам!

— Вернулась к нам, — прошелестел омерзительный голос, а огромная лапища больно сжала мою грудь. — Правильно. На хрена одному давать, когда можно всем и сразу. Как знал, что все-таки вернешься и мы тебя попробуем на вкус, — вторая рука поползла между ног, раздвигая с силой.

— Не трогать хозяин приказал, — раздался где-то позади чужой голос.

Но я уже не различала ни голосов, ни лиц, — перед глазами поплыл белый туман.

— Думаешь, Морок ее обратно взять захочет, — выдохнул первый прямо мне в лицо, — даже кожа от его дыхания заколола.

— Это вряд ли. Но так приказано. Пока он не откажется и другой себе подарочек не заберет, — не трогать. А потом — вся наша, — сальная ухмылка даже в голосе слышна.

— Ладно, — запыхтел первый. — Не дергайся, — и снова, еще крепче сжал грудь, сдавил пальцами сосок через ткань платья. — Все равно нам отдадут, — всю ночь трахать тебя будем. Так что лучше — будь сейчас поласковее. Понежней.

В морду бы плюнула, но даже дышать не могу, — не то, что двинуться.

И потекли безумно долгие минуты, каждая из которой, — длиною в вечность.

Меня связали, засунули в рот кляп, еще пытались облапать, — а я будто и неживая, как кукла тряпичная повисла, позволяя вертеть своим телом во всем стороны. Благо, его таки от меня оттащили, — пока я принадлежу Мороку, говорят, прикасаться нельзя, Маниз руку иначе отрубит.

Кто-то ворчал, что все равно Морок не заберет, — шутка ли, сбежавшую шалаву обратно взять, невозможно, кто-то убеждал дождаться ночи…